Причесываясь перед зеркалом, Дмитрий Алексеевич Пустяшин, бухгалтер со стажем, вдруг заметил, что забыл побриться. Лицо его, и без того представляющее мало приятную картину, теперь было вовсе отвратительным.

- Что делать? – в раздражении отламывая зубчики от расчески, подумал он. – Через пять минут надо выходить, меня ждут, и опаздывать ни в коем случае нельзя! (Он положил расческу на полку.) Боже мой! Я пропал! В таком виде мне решительно нельзя появляться!

Сделав глубокий вздох, он молниеносно снял пиджак и рубашку с галстуком, и вбежал в ванную. Обычно тратив на бритье свыше десяти минут, Пустяшин побрился на этот раз меньше чем за две минуты.

- Скорее, скорее, Дмитрий Алексеич, скорее! – подгонял он себя, протирая лицо одеколоном. – Что же я рассеянный такой стал, а? Неужели старею? Нет! Не может быть! Сорок три года… да ведь это только начало жизни! Начало… Господи! Да что же это такое?! Если я в сорок три забываю побриться, то что же будет со мной через десять лет?! А через двадцать? Подумать даже страшно! (Пауза.) Впрочем, некогда. Надо бежать! Бежать, бежать и бежать! Я никогда не опаздывал на работу, и опаздывать не со-би-ра-юсь! Да! (Он вышел из ванной и выключил свет.) У меня принцип! Принцип… Да! Я от своих принципов не отступаю!

Пустяшин был человеком старой закалки и работал на своем предприятии еще в незапамятные времена правления Леонида Ильича. За время своей сознательной трудовой деятельности на благо производства он ни разу не опоздал на работу, ни разу не взял больничный, и ни разу не подделал ни одного счета себе в угоду. Даже теперь, когда другой на его месте, не торопясь, спокойно бы побрился, потом еще раз позавтракал, дабы хоть как-то компенсировать свою забывчивость, а, в завершении всего, еще и сходил бы по-большому в туалет, Дмитрий Алексеевич спешил, нервничал, ронял все из рук, а от того еще больше спешил и нервничал.

- Чертов воротник! – поправляя галстук, говорил он. – Короткий до невозможности! (Пауза.) Эх, чтоб тебя! И как это я раньше не замечал?! Хотелось бы узнать, кто это выдумал такие воротники! Кривой, короткий… даже галстук вылезает! (Надевает пиджак и брюки, а потом смотрит на часы.) Двадцать минут восьмого! Одна минута осталась! Надо спешить. Опаздывать никак нельзя! Тем более, этот новый начальник… как его там? (Пауза.) Этот новоиспеченный Егор Константинович, чтоб его! С двумя высшими… (Пауза.) Мнит из себя,… тем более что он уже половину сократил! (Выходит в коридор, поправляет у зеркала прическу, надевает шапку, после чего садится в кресло и завязывает шнурки на ботинках.) А все Горбачев виноват! Разорил страну, сволочь! Раздал все добро,… а еще перестройка! Уф! Попадись ты мне на пути – как таракана по стенке размажу! Сволочь! (Надевает пальто и выходит.) Все сволочи! Довели!

Как давно уже был кем–то сказано, все явления в жизни, даже самые малозначимые, имеют свои причины и следствия. Так и у Дмитрия Алексеевича его рассеянность была вовсе не исключительным случаем, а следствием предшествующих ей событий. А началось все с того, что его жена, оказавшись моложе почти на десять лет, была, не в пример ему, очень даже красивой, и с каждым днем все осознанней входила во вкус полноценной жизни, отчего хорошела и молодела прямо на глазах, в то время как он старел, раскисал, становился еще более некрасивым, и начинал испытывать определенные трудности в исполнении своих супружеских обязанностей. Пустяшин, ранее просыпаясь каждое утро всегда уверенным в своей правоте и в себе самом, как-то незаметно утерял эту уверенность, а взамен приобрел раздражительность, пугливость, и стал очень ревнив. А тут еще, вдогонку жена его получила повышение, и ее отправили в командировку в Москву на целую неделю. Благодаря этому жизнь бухгалтера в провинциальном городишке совершенно расхлябалась и перестала походить на жизнь. Дмитрий Алексеевич, где бы он ни был, утром и вечером, думал только о своей жене. Он пересчитывал в уме воображаемых поклонников ее красоты, представлял всевозможные неприличные сцены, флирт, потом представлял, как она бросает его, прислав телеграмму, что уже никогда не вернется, развод и т.п., одним словом, ревновал, ревновал и ревновал. А ревность, как известно, первая стадия сумасшествия! Вследствие этого он стал плохо спать по ночам, не высыпался, шел на работу измученным, втройне измученным возвращался домой, и снова не мог уснуть.

- Еще и трамвая нет! – покупая однодневный проездной, подумал он. – Отвратительное утро! Что ж, как день начнется, так и закончится… (Пауза.) Надо бы после работы хоть в аптеку заскочить, купить снотворного, что ли… совсем замучился! Черт! Ну, где этот трамвай?! Все против меня! Точно опоздаю! Может, пешком пойти? Нет, не успею. Где же трамвай? Это невыносимо!

На улице было холодно, градусов тридцать ниже нуля, и Пустяшин, перепрыгивая с ноги на ногу и потирая руки, описывал полукруги вдоль остановки, чтобы хоть как-то согреться.

А, между тем, трамвай не шел. Количество свободного пространства на остановке с каждой минутой неумолимо уменьшалось и, наконец, уменьшилось до такой степени, что вовсе исчезло; и теперь, чтобы забрать всех желающих уехать, не хватило бы, кажется, и трех трамваев.

- Чего это я, собственно, мерзну здесь и жду этот чертов трамвай? – подумал вдруг Дмитрий Алексеевич. – Великое дело – опаздываю на работу. Имею право! Никогда ведь еще не опаздывал! Так почему бы хоть разок не опоздать? Могу и вообще не пойти! Скажу, что болел. Уволят? Ну и пускай увольняют! Надоело все! (Разворачивается и идет по направлению к дому.) О! (Пауза.) Новый павильон поставили! Вчера еще здесь ничего не было! И название то придумали, буржуи: «Миллениум»! Это ж по-нашему «Тысячелетие» будет. Да-а! (Останавливается.) Пойти, что ли, пива купить? Давно не пил. (Пауза.) Эх! А почему бы нет, собственно говоря?! Хочу пива! (Зашел в павильон.) Здравствуйте!

- Здравствуйте, – ответила довольно милая, как ему показалось, девушка за прилавком. - Чего желаете?

- Чего желаю? – Пустяшин улыбнулся и, выдержав небольшую паузу, ответил: - Пива! Есть?

- Ну а куда ему деться? – девушка тоже улыбнулась. – Какое?

- А какое есть?

- Разное.

- На ваш вкус.

- Хорошо. А сколько?

Дмитрий Алексеевич достал кошелек и пересчитал деньги:

- Три бутылки.

Продавщица достала пиво из холодильника.

- «Охотничье» подойдет?

- Подойдет. (Дает деньги.) Хотя… подождите… (Еще раз пересчитывает деньги в кошельке.) Гулять, так гулять! Давайте на все! Еще столько же!

Купив пива, Пустяшин поплелся домой. Твердо решив, что на работу уже не пойдет, он шел не торопясь, вглядываясь в лица встречных прохожих. Одни из них были веселыми, другие – мрачными, третьи – противными, а четвертые ничего не выражали, кроме полного равнодушия ко всему. И ему впервые в жизни захотелось также как и эти четвертые, стать равнодушным, ни о чем ни думать, никуда не спешить, ничего не делать, а просто – плыть по течению невидимой реки, разбиваясь о камни, греясь на палящем солнце, от берега к берегу, пока эта река не занесет его неведомо куда и не отправится, только уже без него, дальше.

- Да-а…, - открывая ключом дверь, вздохнул он, - хорошо, наверное, им живется. Мне бы так. Устал, как собака! Работаешь как вол. А никакого проку! Ни денег, ни детей, ни повышения, ни жены, в конце концов; одна только старость впереди, а больше ничего! (Пауза.) Так дольше нельзя! Надо что-то делать! (Зашел домой, раздевается.) Ну ладно, Дмитрий Алексеич, не раскисай! Еще поживем на этом свете! (Развязывает шнурки на ботинках.) Черт! Не развязывается! (Пауза.) А! К черту все! (Снимает.)

Переодевшись, Пустяшин открыл первую бутылку, а остальные поставил рядом, на холодный подоконник. После нескольких глотков в организме бухгалтера ощутилась приятная теплота, точно содержимое желудка закипело. Во всем теле почувствовалась необычайная легкость, а в голову являлись мысли то о земном блаженстве или о ничтожности житейских проблем, то о том, что пиво и в самом деле напиток богов.

Осушив первую бутылку и начав вторую, Дмитрий Алексеевич сделал вывод, что одной бутылки пива для хорошего настроения явно недостаточно, а, кроме этого, заметил, что вторая гораздо вкуснее первой. Кипеть перестало, зато появилось другое ощущение, словно где-то внутри организма находится клапан, который все это время был закрыт, а теперь открылся. Третья бутылка освежила в памяти лучшие моменты (теперь уже вовсе неплохой!) жизни. Он вспомнил детский сад, первое сентября, выпускной, демобилизацию, поступление в фазанку на бухгалтерское дело, получение диплома, в котором была даже одна пятерка – по философии, первую любовь, вторую любовь и свадьбу. Приступая к четвертой бутылке, уже немного захмелевший, он пошел в туалет.

- Хорошо! Жизнь прекрасна! Интересно, что там сейчас на работе делается, а? Потеряли, наверное, меня. Бегают, ищут, матерятся!.. (Застегивает брюки и идет в комнату.) Еще бы! На мне все производство держится! Эх-х, что бы они без меня делали?! И главное: Дмитрий Алексеич то, Дмитрий Алексеич другое! Нашли дурака! Как зарплату повысить, так шиш, а как считать, делать проводку, так сразу нужен! (Пара внушительных глотков.) Ну уж дудки, больше вы распоряжаться мной не будете! Вы еще меня узнаете! (Грозит кулаком и икает.) Чтоб тебя! Простите великодушно! (Снова икает.) Ну что ты будешь делать! (Икает.) Узнаете у меня… (Пауза.) кузькину мать!

После пятой бутылки голова Пустяшина, видимо от обилия мыслей, стала вдвое тяжелее. Свет, проникающий через окно, что находилось слева, стал мутным и плохо освещал комнату, отчего все предметы в ней едва различались, раздваивались, а потом и вовсе растворялись в этом свете.

- Ничего не вижу! – огорченно сказал он после тщетной попытки разглядеть что-нибудь. – Впрочем, и не надо. Чего я здесь не видел? Да-а… (Вздыхает.) Ну, ничего! Я еще всем покажу,… скажу… (Пауза.) жу – жу! (Смеется.) Нет. Вы еще не того! (Пауза.) Тьфу! Как его?! То есть не знаете вы еще, с кем имеете дело! Да! (Открывает шестую бутылку.) Ничего! У меня еще и пиво осталось. (Напевает.) Но если есть в кармане пачка сигарет, значит все не так уж плохо на сегодняшний день… (Пауза.) Точно! Не так уж все и плохо! (Пьет.) Если есть в кармане… пиво. (Икает.) Хочешь жить красиво, тогда выпей пива! Бр-р-р! Противное оно какое-то! Надоело! Фу! Не хочу больше. (Ставит бутылку на пол и, покачиваясь, идет в туалет.)

Избавившись от лишней жидкости, бухгалтер вдруг загрустил. Ему стало одиноко, захотелось ласки и тепла. Глаза слипались, и клонило в сон. Но тут он вспомнил жену. Вспомнил, что сейчас она далеко от него и, что вполне возможно, не одна. Он живо представил себе коварную измену, злополучную телеграмму и вскочил в ужасе.

- Значит, вот ты как?! И это единственная твоя благодарность за семь лет совместной жизни?! Ну, женушка дорогая, я тебе это так не оставлю! Я… (Пауза.) Я тоже тебе изменю! (Жестикулируя, прохаживается по комнате.) А что? Ты, может, думаешь, не с кем? Как бы не так! (Пауза.) Сейчас,… сейчас. (Роется в шкафу и достает записную книжку.) Сейчас! Не с кем, значит? Ну, погоди же! (Листает.) О! Вот! Нашел! Чтоб тебя! Вера Павловна, ночной сторож… так… телефон двадцать шесть, тринадцать, пятьдесят восемь! Ага! Так… Сколько сейчас времени? (Смотрит на часы.) Половина первого! Ну что ж, на работу она пойдет только к восьми, а сейчас, небось, дома сидит, пирожки жарит… с картошкой! (Идет к телефону.) Не с кем, значит, да? Ну, погоди же! Я вам всем покажу кузькину мать! Не знаете вы еще, с кем связались!

Пустяшин набрал номер Веры Павловны, однако, к своему огорчению, услышал в трубке короткие гудки.

- С кем это она трепется? (Пауза.) Нечего трепаться – пирожки сгорят! Марш на кухню! (Кладет трубку обратно и вяло тыкает пальцем по кнопкам телефона.) Бу-бу-бу…

Прошло пять минут. Пустяшин снова набрал номер – занято. От нечего делать, он стал перелистывать свою записную. Наконец, на глаза попался рабочий телефон начальника и он, чтобы скоротать время, решил позвонить ему. Новоиспеченный не заставил долго ждать.

- Алло, шеф? – весело начал разговор Пустяшин. – Хаю-дую-ду! (Пауза.) Как «кто это»?! Вы что, меня не узнали? (Пауза.) Гм-м, странно. Это ж я! (Пауза.) Что значит «кто я»? Ничего не понимаю! ( Пауза.) Да что вы сердитесь? Это я, Дмитрий Алексеевич, счетовод ваш! (Пауза.) Да… (Смеется.) тот самый! (Пауза.) Какой прогул? Кто вам сказал? Я болен (Плачет.) Понимаете? Я болен, очень болен! (Пауза.) Как это «что болит»?! Душа! Душа у меня болит, понимаете?! (Пауза.) Я не издеваюсь! Зачем мне это? (Пауза.) Я пьян? Я не пьян! Не говорите чепухи! (Икает.) Я… выпивши (Икает.) Ой! Простите! Всего лишь немного выпивши, всего две капли! (Пауза.) Как это вам такие работники не нужны?! А кому нужны? (Пауза.) Я не пьяница! (Пауза.) Ах! Вы мне говорите в последний раз?! (Кричит.) Да кто вы такой, а? Чтобы мне такое говорить?! Молокосос! Обойдусь и без твоих подачек! (Икает.) Это я свинья?! Это ты свинья, чтоб ты провалился! (Пауза.) Уволишь? Увольняй! Делай, что хочешь! Молокосос! (Бросает трубку.) Иш, ты! Тоже мне начальник!

Пустяшин прошелся по комнате, потом остановился у окна и, нервно погрызывая ноготь на большом пальце левой руки, стал рассматривать цветок на подоконнике. Это был любимый цветок жены, с пушистыми листьями и твердыми, как у дерева стволами. Название у него было длинное и заковыристое, так что запомнить его было совершенно невозможно. Пустяшин снова представил жену и, дернув палец, нечаянно отодрал зубами весь ноготь. Боль была жуткая и он, воткнув палец в землю, что была в цветочном горшке, дико заорал.

- Сволочи! Все сволочи! (Пауза.) Анюта! Анечка! Жена моя любимая, что ты со мной сделала?! (Идет к телефону.) Ну, ничего, Дмитрий Алексеич, мы еще всем покажем! (Икает.) Вызовем сейчас сюда Верочку, и покажем всем! (Пауза.) Выпьем с ней водочки, закусим пирожками, и будем мстить! (Пауза.) Будешь знать, Аня, как изменять! (Икает.) Чтоб тебя! Верка давно уж на меня глаз положила! Говорит, мол, звони, Димуша, если че! Так то, Аня! (Набирает номер.)

Через час пришла Вера Павловна с пирожками и водкой. Пустяшин поцеловал ее в щеку, закусил пирожком, и помог раздеться. Проводив ее в комнату и усадив на диван, он допил последнюю бутылку с пивом, придвинул к дивану табурет, поставил на него пирожки с водкой, присел рядом и снова поцеловал ее в щеку.

- Ну что, Вер, - начал Пустяшин, - выпьем, что ли?

Вера Павловна достала две рюмки из карманов:

- Вот! С собой принесла. (Пауза.) Они счастливые. Сколько ни выпьешь, а похмелья никакого!

- Ну и замечательно!

Для внесения ясности необходимо добавить, что Вере Павловне, даме с претензиями на грациозность, привлекательность и молодость, работавшей когда-то продавцом в магазине, на вид можно было дать не меньше пятидесяти пяти лет, хотя по паспорту ей было только сорок. Жила она одна. Первый и последний муж ее, слесарь высшего разряда, не успев наделать детей, лет пять-шесть тому назад ошпарил по неосторожности на работе единственное свое достоинство, отчего стал мужчиной только наполовину, запил и, возвращаясь однажды со смены, утопился в реке. Вера Павловна похоронила мужа и тоже стала выпивать, ушла с работы, но, погоревав с полгода, очнулась, устроилась на предприятие ночным сторожем, где и познакомилась с Пустяшиным, а, спустя некоторое время, даже полюбила его.

- Димуша, а жена твоя когда вернется? – спросила Вера Павловна, наливая по первой.

- Послезавтра, - Пустяшин выпил. – Так что можно спокойно отдыхать!

И они начали отдыхать: пили водку, закусывали пирожками, говорили тосты, после которых Дмитрий Алексеевич каждый раз целовал в щеку свою гостью, приводя ее тем самым в бурный восторг. По последней выпили на брудершафт, и Вера Павловна, ползком добравшись до кровати, уснула, несмотря на всяческие уговоры Дмитрия Алексеевича начать мстить. Пристроившись рядом, Пустяшин обнял свою неудавшуюся любовницу, и вскоре тоже крепко уснул.

Однако, к сожалению или счастью, жизнь наша устроена так, что, посмеявшись однажды, она не успокаивается и наносит следующий удар, обычно намного больнее первого. Следующий удар Дмитрию Алексеевичу был нанесен тем же вечером. В шесть часов, когда Пустяшин с Верой Павловной еще спали, дверь в прихожей заскрипела, и в дом вошла жена, пока еще ничего не подозревающая.

- Дима, ты дома? – снимая шубу, громко спросила она. – Я так соскучилась, что не смогла больше находиться в Москве! (Пауза.) Дима, кстати! У меня такие новости… такие новости! Ты просто не представляешь! У нас на фирме ни с того, ни с сего вдруг ушел коммерческий директор, и я… (Пауза.) Ах, какая я молодец! Поговорила с начальником, сказала, что ты у меня такой хороший, такой умный… сказала, что у тебя большой стаж, и он согласился взять тебя на работу! (Пауза.) Дима! Ты слышишь меня? (Пауза.) Завтра, в десять часов, он будет ждать тебя у себя! (Пауза.) На работу свою не ходи, поспи подольше… и к десяти часам к нам! (Пауза.) Дима, я так рада, так рада! (Идет в комнату.) Дима, ты что, спишь? (Входит.) Мамочка! (Закрывает лицо руками и плачет.) Дима?! Как же это? За…зачем? Дима? Что я тебе сделала?! Дурак, за что?!

Пустяшин проснулся, увидел плачущую жену, и хотел было спросить, отчего она плачет, сказать, что соскучился и очень рад возвращению раньше срока, но тут вдруг обнаружил лежащую рядом с собой Веру Павловну и, не понимая, как она здесь оказалась, ужаснулся. Язык словно онемел. Ночной сторож продолжала спать.

- И главное, с кем?! – продолжая реветь, причитала Аня. – Со старухой какой-то! Нет! Я не могу на это смотреть! (Выходит из комнаты и снова одевается.) Как же это? Зачем? Не понимаю… Я тебе этого никогда не прощу, так и знай! (Перестает плакать.) Я к маме! Видеть тебя больше не могу!.. (Пауза.) Дурак! (Снова плачет.) За что? За-а-чем ты это сделал? Не понимаю! Я ведь любила тебя! Дурак! Никогда я тебе этого не прощу! (Хлопает дверью и уходит.)
17.12.2001